8
В нашем партизанском районе было пять боевых отрядов, в числе их и Ялтинский. Если те четыре отряда имели кое-какой успех, то у ялтинцев на боевом счету — ни единой операции.
Об этом я и завел разговор.
Мошкарин расстегнул ворот гимнастерки.
— Надо понять наше положение. Мы на макушке крымских гор, выше нас разве небо! Направо пойдешь — след наведешь, налево заглянешь — без глаз останешься, огнем выпалят.
— Меняй стоянку.
— Легко сказать.
— А Митин?
— Сюда не наведет — не знает.
— А на Красный Камень?
— Отвечаю особой тактикой. — Мошкарин посмотрел на своего штабиста, на лице которого была явная тревога. — Борода, объясни гостю, что к чему.
Николай Николаевич положил волосатые руки на колени.
— Первую группу мы разбили на боевые пятерки. — Тамарлы почесал под подбородком. — Разбили, значит...
Мошкарин живо поднялся из-за стола, ударил ладонью:
— Пять пальцев — пять групп, дислокация от Ялты до Никитских ворот. У каждой собственный тайник, понял? Притрутся, оглядятся — и айда на дорогу! Трах-тараррах — в тайник, отсиживайся.
— А если обнаружат этот самый тайник? Людей-то перебьют!
— А на войне, товарищ начальник штаба района, и убивают.
Переглянулся с Тамарлы. В словах Мошкарина не было уверенности. Сомневался и сам Тамарлы.
Неожиданный шум из штабной землянки прервал нашу беседу.
Мошкарин беспокойно крикнул:
— Кто там?
— Разведка из Ялты. Она у Становского.
— Степу ко мне!
Степан Ипатьевич Становский. Личность оригинальная. Отращивает усы на запорожский лад, курит трубку, говорит басом, хохочет к месту и не к месту. Но нельзя не заметить: трясется от смеха, а глаза не смеются. Они как бы живут самостоятельно, смотрят на всех из далеких глубин, и смотрят пристально.
— Я туточки, командир.
— Выкладывай данные, и чтобы без фантазий.
— Это мы могем. — Позже я заметил, как Степан к месту и не к месту употребляет словечки «могем», «швыдче», «нехай ему сатана в печенку»...
— И покороче, — потребовал командир.
Улыбка слетела с губ отрядного разведчика.
— Есть! Бургомистром города Ялты назначен его величество доктор Василевский.
Ахнули:
— Хирург?
— Он самый. А на бирже труда подвизается доктор Петрунин, Аверьян Дмитриевич, нехай ему сатана в печенку!
— А кто на «Массандру» сел? — не стерпел я.
— Господин Петражицкий!
Не может быть! Этот респектабельный господин, тихоня, белолицый, с усталыми, мало что говорящими глазами. Заместитель главного винодела, всегда и всеми довольный. Сволочь!
— Никитский сад в чьих руках?
— У бывшего помещика профессора Щербакова!
Вот те и раз: такой большой ученый, гордый, со словом к нему запросто не полезешь. Я с его сыном Петром, механизатором, дружил, был на приеме у наркома. Хорошо Петр об отце говорил, уважительно.
Что-то во мне вздрагивает: почему такие, как профессор Щербаков, идут на службу к врагам?
— А где Митин? — Голос Мошкарина возвращает меня к действительности.
— Надя доносит: каждое утро в гестапо как на службу ходит. Можно укокошить!
— Его, гада, живым взять! И давай, Степа, вот что: аллюр три креста, и чтобы связной к вечеру был в землянке Андреева. Пусть боевые пятерки покидают стоянки, и все марш в отряд.
— Правильно! — подхватывает начальник штаба.
Становский уходит выполнять приказ, у меня как тяжелый груз с плеч: опасно так раздроблять отряд. Молодец Мошкарин, понял.
Отрядный доверчиво стукнул меня по плечу:
— Ты, начштаба, не думай, что здесь «Иван Ивановичи — отдай гармонь!». Соберу весь отряд и бабахну по самим Долоссам. Мыслишка такая во мне бродит. Вот аукнется!
— А получится?
— Ты слушай! — Мошкарин со страстью выкладывает свой план удара по вражескому гарнизону. Очень заманчива идея, и при удаче аукнется на весь Крым. Ведь от Долосс до Ялты рукой подать.
Это меня увлекает.
— А что? — смотрю на Николая Николаевича.
— Ну, а потом? — трезво спрашивает бывший штабс-капитан.
— Уйдем в горы!
— Не позволят! У немцев проводники, техника, у них, наконец, Митин.
Мошкарин нетерпеливо:
— Волков бояться — в лес не ходить!
— Походим, только тропы выберем нужные.
В разгар полемики вбегает Становский, взволнованно докладывает:
— В районе андреевской землянки пальба!
— Опоздали! — чуть ли не с плачем говорит Тамарлы.